Догорало восстанье, – Мы врагов одолеть не могли, – И меня на страданье, На мучительный стыд повели.
Осудили, убили Победители пленных бойцов, А меня обнажили Беспощадные руки врагов.
Я лежала нагая, И нагайками били меня, За восстанье отмщая, За свободные речи казня.
Издевался, ругался Кровожадный насильник и злой, И смеясь забавлялся Беззащитной моей наготой.
Но безмерность мученья И позора мучительный гнёт Неизбежности мщенья Не убьёт и в крови не зальёт.
Дни безумия злого Сосчитал уж стремительный рок, И восстанья иного Пламенеющий день не далёк.
Жалость
Пришла заплаканная жалость И у порога стонет вновь: «Невинных тел святая алость! Детей играющая кровь!
За гулким взрывом лютой злости Рыданья детские и стон. Страшны изломанные кости И шёпот детский: „Это – сон?“»
Нет, надо мной не властно жало Твоё, о жалость! Помню ночь, Когда в застенке умирала Моя замученная дочь.
Нагаек свист, и визг мучений, Нагая дочь, и злой палач, – Всё помню. Жалость, в дни отмщений У моего окна не плачь!
Парижские песни
I
Раб французский иль германский Всё несёт такой же гнёт, Как в былые дни спартанский, Плетью движимый, илот.
И опять его подруга, Как раба иных времён, Бьётся в петлях, сжатых туго, Для утех рантьерских жён.
Чтоб в театр национальный Приезжали, в Opéra, Воры бандою нахальной, Коротая вечера, –
Чтоб огни иллюминаций Звали в каждый ресторан Сволочь пьяную всех наций И грабителей всех стран, –
Ты во дни святых восстаний Торжество победы знал И, у стен надменных зданий, Умирая, ликовал.
Годы шли, – теперь взгляни же И пойми хотя на миг, Кто в Берлине и в Париже Торжество своё воздвиг.
II
Здесь и там вскипают речи, Смех вскипает здесь и там. Матовы нагие плечи Упоённых жизнью дам. Сколько света, блеска, аромата! Но кому же этот фимиам? Это – храм похмелья и разврата, Храм бесстыдных и продажных дам.
Вот летит за парой пара, В жестах отметая стыд, И румынская гитара Утомительно бренчит. Скалят зубы пакостные франты, Тешит их поганая мечта, – Но придут иные музыканты, И пойдёт уж музыка не та,
И возникнет в дни отмщенья, В окровавленные дни, Злая радость разрушенья, Облечённая в огни. Все свои тогда свершит угрозы Тот, который ныне мал и слаб, И кровавые рассыплет розы Здесь, на эти камни, буйный раб.
«Есть вдохновенье и любовь…»
Есть вдохновенье и любовь И в этой долго длимой муке. Люби трудящиеся руки И проливаемую кровь.
Из пламени живого слитый, Мы храм торжественный творим, И расточается, как дым, Чертог коснеющего быта.
В этот час
В этот час, когда грохочет в тёмном небе грозный гром, В этот час, когда в основах сотрясается наш дом, В этот час, когда в тревоге вся надежда, вся любовь, И когда сильнейший духом беспокойно хмурит бровь, В этот час стремите выше, выше гордые сердца, – Наслаждается победой только верный до конца, Только тот, кто слепо верит, хоть судьбе наперекор, Только тот, кто в мать не бросит камнем тягостный укор.
«Не презирай хозяйственных забот…»
Не презирай хозяйственных забот, Люби труды серпа в просторе нивы, И пыль под колесом, и скрип ворот, И благостные кооперативы.
Не говори: «Копейки и рубли! Завязнуть в них душой – такая скука!» Во мгле морей прекрасны корабли, Но создаёт их строгая наука.
Молитвы и мечты живой сосуд, Господень храм, чертог высокий Отчий, Его внимательно расчислил зодчий. Его сложил объединённый труд.
А что за песни спят еще в народе! Какие силы нищета гнетёт! Не презирай хозяйственных забот, – Они ведут к восторгу и к свободе.
«Тяжёлый и разящий молот…»
Тяжёлый и разящий молот На ветхий опустился дом. Надменный свод его расколот, И разрушенье, словно гром.
Все норы самовластных тайн Раскрыл ликующий поток, И если есть меж нами Каин, Бессилен он и одинок.
И если есть средь нас Иуда, Бродящий в шорохе осин, То и над ним всевластно чудо, И он мучительно один.